Существует много разных определений языкового активизма. Одно из них, используемое общественной организацией «Страна языков», относит к языковому активизму «любое употребление миноритарных языков в пространствах и контекстах, где их раньше не было или было меньше». Но мотивации такого употребления разнятся. Например, мы видим, как некоторые российские военнослужащие на оккупированных территориях Украины украшают свои танки и БТРы надписями на миноритарных языках. Является ли это активизмом?

В рамках этой дискуссии мы определяем языковых активистов как людей, для которых поддержка языков является частью повестки. Обычно это волонтерская работа, хотя в российском контексте языковые активисты нередко переходят работать в государственные структуры, связанные с образованием и культурой. Так или иначе, языковые активисты — это люди, которые делают для языков больше, чем предписывает языковая политика государства.

Начало полномасштабной войны в Украине имело серьезные последствия для этнических меньшинств России. Активисты попытались как-то переопределить свою деятельность — практически у всех было ощущение, что уже не получится работать так, как раньше. Языковая и этническая политика России стала быстро меняться, и активистам пришлось адаптироваться.

Мы видим, что у людей поменялись представления о задачах и границах языкового активизма — многие уже не считают, что он должен быть строго языковым. Раньше языковое активисты в России избегали вопросов прав коренных народов. Отчасти это можно было считать традицией, отчасти это объяснялось страхом репрессий, который существовал и до войны.

Кроме того, в языковой активизм часто приходили люди из других сфер. Например, кинорежиссеры, которые уже успели снять ряд фильмов и только после этого заинтересовались темой своего родного региона, своей этнической группой и ее языком. Они приходили не из активистской среды, а из культурных институций, и приносили присущие им методы и цели.

Война это изменила. Теперь практически все понимают, что языковой активизм очень тесно связан с политикой. Для кого-то это означает отстаивание языковых прав, антивоенный активизм и переосмысление роли миноритарного языка и этничности, для других — наоборот, необходимость приспосабливаться к меняющемуся российскому государству и учиться с ним жить.

Три стратегии

В результате мы наблюдаем как людей, которые стали более радикальными и перешли к деколониальному активизму и политическому прямому действию, так и людей, которые пробуют новые формы сотрудничества с властями. Можно выделить и третью группу — активисты, которые стараются быть менее заметными.

Языковых активистов, остающихся в России, по-прежнему больше, чем эмигрантов. В России безопасный выбор возможен лишь между второй и третьей стратегиями — работать с властями или «залечь на дно». Прямое сотрудничество с федеральными или региональными органами — это коллаборация, которая может требовать от активистов публичной поддержки войны, но при этом давать им гарантии безопасности и ресурсы, необходимые для продолжения активистской работы и поддержки миноритарных языков.

Заниматься языковым активизмом в России стало сложнее, поэтому языковых проектов там становится меньше. Они есть, но в основном работают менее публично — не хотят рассказывать о своей работе, открыто искать новых сотрудников. Если в последние годы до войны регулярно проходили видеоконференции, обмен знаниями и наработками между активистами из разных сообществ, то сейчас это уходит. Многие из тех, кто работал над конкретными проектами на местах, продолжают эту деятельность, но общение между ними теперь проходит в закрытых чатах. В результате в их круги привлекается меньше новых людей.

Тех, кто напрямую поддерживают войну и политику государства, среди языковых активистов по-прежнему меньшинство. В основном это те, кто совмещает языковую деятельность с должностями в региональных структурах. Таким образом, среди эмигрантов заметна тенденция к политизации языкового активизма в сторону этнического самоопределения и антивоенной деятельности, а среди остающихся в России доминирует стратегия «не высовываться».

Отчасти это объясняется тем, что даже сугубо языковой активизм может быть воспринят властями как угроза. Впрочем, дело не только в природе активизма. Активист, который преподает тот или иной миноритарный язык или создает на нем контент, может одновременно на личном уровне выступать против войны. Может быть, для него самого эти вещи никак не связаны, но он все равно может подавлять свою политическую позицию, чтобы не навредить языковой работе, поскольку власти могут отнестись к его высказываниям иначе.

Люди стараются не привлекать внимания, потому что думают, что любое внимание опасно. Языковая и этническая политика России сейчас направлены на унификацию. Они отводят миноритарным языкам и культурам роль символов «многонационального» государства — желательно в виде национальных батальонов на войне или песен и плясок на телевидении. Реальный же языковой активизм, направленный на сохранение языков в быту и расширение сфер их использования, может быть неугоден властям и опасен — но с какого именно момента он становится опасным, никто не знает. Решения о преследовании часто принимаются на региональном уровне, что делает их еще более непредсказуемыми.

Политизация эмигрантов

В то же время среди покинувших Россию активистов заметна быстрая политизация. Языковые активисты стали гораздо чаще использовать понятия «колонизация», «империя», «деколониальность», «коренной народ». Раньше такая терминология была совершенно не свойственна для языковых активистов — и даже среди этнических активистов оставалась уделом сравнительно небольшой группы людей. Сейчас эта тема переходит из периферийной в мейнстрим. Запускаются новые деколониальные проекты — издание «Беда», калмыцкое онлайн-радио OIRADio и многие другие.

Что особенно важно, политические активисты и другие деятели из неязыковых областей стали чаще использовать миноритарные языки в своей работе. Часто это носит лишь символический характер, но многие крупные оппозиционные силы стали публиковать лозунги и тексты на миноритарных языках, готовить материалы о культурах разных народов и их проблемах. Один из самых ярких примеров — Феминистское антивоенное сопротивление, которое объединилось с деколониальными активистками из Сибири, выпускало газету, которую переводили на несколько языков, включая, например, тувинский.

Обсуждения будущего республик тоже стали чаще проходить на местных языках, а не только на русском. В соцсетях появляются двуязычные посты, а в чатах можно наблюдать, что нерусские эмигранты стали чаще обсуждать локальные политические вопросы на этнических языках — во-первых, это может казаться более безопасным, во-вторых, само по себе может нести определенную идеологическую окраску.

Кроме того, среди россиян заметен и более широкий тренд на интерес к изучению собственных корней и языков, на которых говорили их предки. Он появился еще до начала полномасштабной войны — вероятно, во время пандемии COVID-19, когда люди привыкли сидеть дома и проводить больше времени в интернете и появилась улучшенная инфраструктура для онлайн-занятий. Многие курсы миноритарных языков запустили именно тогда, но война увеличила их аудиторию.

Для кого-то это вопрос свободы — свободы выбора идентичности. Для тех, кому тяжело оставаться в России или, наоборот, одиноко в эмиграции, это может быть и психологически поддерживающей практикой. Война и эмиграция, безусловно, привели к тому, что многие люди захотели отмежеваться от России и российской идентичности. Изменения заметны даже среди тех, кто обладал нерусской идентичностью задолго до трендов последних лет: многие раньше воспринимали свою этничность как набор культурных черт, а теперь переходят к более политизированному подходу, воспринимают себя представителями самостоятельной нации.

Заключение

Нападение России на Украину и последовавшая за ним массовая эмиграция вызвали беспрецедентный рост интереса к миноритарным идентичностям и языкам среди россиян, покинувших страну. Языковой активизм не только привлекает больше внимания со стороны независимых медиа, антивоенных движений и пользователей соцсетей, но и сам становится более политизированным. Если до войны активизм в сфере языков народов России был аполитичным и фокусировался на сугубо социолингвистических целях, то сегодня он зачастую ассоциируется с деколониальностью и продвигается зарождающимися движениями за независимость регионов.

В то же время для тех, кто остается в России, языковой активизм становится все более опасным занятием. Страх политических репрессий вынуждает активистов выбирать между двумя стратегиями: стремлением к незаметности и коллаборацией с государством, которая зачастую оказывается единственным способом найти финансирование для языковых проектов на местах.

Растущая популярность миноритарных языков в эмигрантском сообществе вдохновляет, но не следует забывать, что абсолютное большинство их носителей остается в России и там их будущее выглядит менее радужным. Урезание бюджетов гражданской сферы в пользу военных расходов не может не сказываться на государственных учреждениях, призванных поддерживать миноритарные языки и уже сейчас не получающих достаточного финансирования. Остается лишь надеяться, что в будущем сообщества активистов за рубежом найдут способ влиять на ситуацию в ареалах компактного проживания соответствующих народов на территории России.